- Вкладка 1
К концу 1980-х годов советская экономика подошла со значительными проблемами: доходы от экспорта нефти и газа сокращались, бюджет испытывал дефицит, советское руководство по-прежнему откладывало необходимые экономические преобразования. Обычные граждане помнят это время по огромным очередям и талонам практически на все товары — от продуктов до детских игрушек. При том что талоны еще не гарантировали, что товар будет в наличии. В этой ситуации Егор Гайдар получил предложение от Бориса Ельцина возглавить команду реформаторов и принял его. Как на практике нарастал советский дефицит, с какого момента стал обсуждаться возможный переход советской экономики на рыночные рельсы и почему реформаторы ни в одной стране не пользуются народной любовью, разбираемся в двенадцатом, заключительном материале проекта «Долгое время».
Змеиная горка: как начинались реформы
В начале 1980-х годов в Москве и Ленинграде практически одновременно образовались два кружка прореформистски настроенных молодых экономистов. В столице это были сотрудники Всесоюзного научно-исследовательского Института системных исследований (в их числе — Егор Гайдар, Петр Авен, Олег Ананьин, Вячеслав Широнин), а в Петербурге при Инженерно-экономическом институте собирались несколько человек во главе с Анатолием Чубайсом и Сергеем Васильевым. Конечно, люди, серьезно интересующиеся одними и теми же проблемами, неизбежно должны были пересечься. В 1982 году Чубайс пригласил на один из своих семинаров в Ленинград Олега Ананьина, а через какое-то время познакомился и с Егором Гайдаром. А тот уже знал от коллег о кружке Чубайса. «Когда к нам, в лабораторию, располагавшуюся по адресу (Проспект 60-летия Октябрьской революции, дом 9а) вошел рыжий, худой человек, и сказал, что прочитал мою последнюю статью в журнале “Вопросы экономики” и хочет пригласить меня выступить на семинаре, я отнесся к этому серьезно, приглашение принял», — вспоминал сам Егор Гайдар.
Летом 1986 года москвичи приехали в Ленинград, где в пансионате «Змеиная горка» состоялся научный семинар, посвященный состоянию экономики в СССР и возможным путям ее реформирования. Семинар делился на две части, открытую и закрытую: на первой присутствовало несколько десятков человек, в числе которых, как считали участники, находились и сотрудники КГБ, поэтому, по воспоминаниям Егора Гайдара, «тезисы облекались в политически корректные формы», однако были «крайне откровенными по масштабам того, что можно было обсуждать на научном семинаре в СССР в 1986 году, но в рамках того, за что не сажали». На второй части присутствовали только свои, около восьми человек, и здесь поднимались вопросы, о которых вслух говорить было не принято: о том, что экономическая система, существующая в СССР, нежизнеспособна в принципе, о том, что вскоре она рухнет, и о том, как можно избежать кризиса.
Никаких записей докладов не велось – несмотря на то, что мероприятие было согласовано с властями, этого боялись. Вероятно, содержательная часть семинара, как это ни странно, и не была так уж важна, участники обрывочно помнят то, что там говорилось. «…я говорил о том, что экономика не командная, а согласовательная, Кордонский – о том, как устроена система взаимодействий, а Гайдар – не помню, о чем», — вспоминает Вячеслав Широнин, ныне – директор Центра перспективных исследований СПбГЭУ. Важным было неформальное общение до сих пор не слишком хорошо знакомых людей, близких друг другу по духу, и то, что из этого выросло – сильное сообщество с одинаковыми интересами и целями. «Я думаю, что для людей, которые там собрались, это переломная точка отсчета в их жизни, потому что там сформировалась группа людей-единомышленников, изначально профессиональная, потом у многих сложились человеческие отношения. Думаю, практически все скажут, что их профессиональная жизнь сложилась именно в Змеинке и, в общем, привела к тому результату, который у этой группы потом был. Потому что на Змеинке, в общем, был сформирован кабинет Гайдара», – считает участница семинара Ирина Евсеева (сейчас – представитель Внешторгбанка в Италии).
Многие участники этого семинара впоследствии повлияли на жизнь целой страны, именно здесь начал формироваться круг людей, проводивших реформы в 90-е годы. Важно было и то, что в «Змеиной горке» экономисты из разных городов впервые все вместе откровенно обсудили сложившуюся в советской экономике ситуацию (и им за это ничего не было). По словам присутствовавшего на семинаре Михаила Дмитриева, до 2014 года занимавшего пост президента Центра стратегических разработок, круг «Змеиной горки» объединяла реакция «молодого поколения экономистов на чудовищную неадекватность тогдашней экономической школы, экономической науки, которая не могла объяснить происходившего со страной».
Но тогда мероприятие совершенно не воспринималось как историческое событие: «Нас позвали с женой – в Питер, интересно. <…> Семинар, тем более за городом, погода хорошая была (хотя по ночам ужасно холодно). Можно было еще пособирать грибы. <…> Ну, вот так – почему не поехать? Хорошая идея», – вспоминает Петр Авен, который через несколько лет после этого семинара станет министром внешних экономических связей в правительстве Ельцина—Гайдара. По словам того же Петра Авена, особенными людьми, призванными творить историю, они себя вовсе не чувствовали: «…у нас это воспринималось как формирование некоего своего кружка в рамках той жизни, которой мы жили. <…> Мы были духовно близки, мы читали одни и те же книжки, из похожих семей — городская интеллигенция. <…> Это было нормальное формирование кружка для последующего карьерного роста, очень естественный советский процесс. У математиков и физиков команды формировались точно так же. Это не было чем-то особенным — под реформу, под революцию в стране».
Через полдесятилетия после семинара в «Змеиной горке» СССР распался, и только накануне связанных с этим событий члены кружка, начавшего формироваться в пансионате в Ленобласти в 1986 году, стали осознавать, что реально могут повлиять на ход событий. Григорий Глазков, один из организаторов «Змеинки», вспоминает, как впервые серьезно заговорили об этом на очередном семинаре в Репино, незадолго до путча 1991 года: «Было видно, что окно возможностей начинает открываться. И уже разговор всерьез шел. Например, о том, чтобы заменить Силаева, – а почему нет? Ну, было понятно, что такое Силаев. И тогда я говорю: “Слушай, Егор, по-моему, ты такой человек, который был бы очень хорош как премьер правительства РСФСР”». Петр Авен вспоминает, что это ощущение у него возникло даже раньше: «…уже в конце девяностого года, думаю, было понятно, что это все вполне может закончиться формированием правительства. Постепенно шло такое осознание».
По материалам встречи участников семинара и интервью, подготовленных Полит.ру к 20-летию встречи в «Змеиной горке».
Андрей Нечаев. Голод и холод
Конкретный, четкий, технократичный. Крайне ответственный и работоспособный. В нашем правительстве 1992 года он занимался именно тем, чем и должен был заниматься бывший сотрудник НЭП НТП, — не столько реформами, сколько решением конкретных вопросов — снабжения, поддержки производства, распределения бюджетных средств, отношениями с регионами. Впрочем, либерализацию цен практически готовил именно Нечаев. Принципиально новый рыночный закон о госзакупках, идеи государственно-частного партнерства, конверсионные кредиты, новая инвестиционная политика — тоже его заслуга. Занят он был день и ночь. И лучше всех знает реальное положение дел в экономике конца 1991-го — начала 1992 года. В отличие от Шохина (да и от Чубайса), он весь не про политику и отношения людей, а про экономику в ее «технологическом» смысле. И про цифры. Об этом мы с ним и говорили.
Петр Авен
А. К.: Аграрный сектор тебя не удивил? Или, в общем, ты и так знал, что там задница?
А. Н.: Меня удивила его повышенная уязвимость, связанная с тем, что у нас производство товарного мяса (в основном это были птице- и свинофермы, крупные комплексы) сидело на импортном зерне. Полностью. А импорт остановился. Однажды в конце ноября или самом начале декабря 1991 года все твои друзья из Питера, кроме Собчака, все вице-мэры, приходят в правительство и говорят: «У нас запасов зерна осталось на три дня. Через три дня начнут дохнуть куры, потом люди». Все сидело на американских поставках зерна, а кредиты заморожены. Я вместо Гайдара тогда проводил совещание. И дальше я заворачивал корабли, шедшие на Мурманск, открывал госрезервы, чтобы спасти Питер, понимая, что блокадному городу второй раз голод лучше не переживать.
А. К.: А вот Андрюша Илларионов утверждает, что все это фуфло и никакой угрозы голода не было. Были достаточные запасы продовольствия. Все было прекрасно.
П. А.: Я тоже считаю, что реальной угрозы голода не было. Был коллапс государственной системы распределения. Но у людей были запасы продовольствия в домах, работали рестораны, колхозные рынки. Все, в общем, как-то спасались. Абсолютного массового голода в то время ждать было неоткуда.
А. Н.: Я хорошо помню, что в день моего назначения я зашел в гигантский гастроном возле моего дома что-нибудь купить подхарчиться. Была сюрреалистическая картина. Там не было вообще ничего, и, видимо, кто-то дал команду, что нехорошо держать пустые полки, и они все полки заставили баночками с аджикой. Все. Огромный гастроном. Семь или восемь часов вечера 7 ноября 1991 года. Это центр Москвы.
Петя, я даже спорить не хочу. В конце концов, неважно, отчего возникнет голод. Оттого, что у тебя система снабжения не работает или что еды просто нет.
А. К.: Петя, ты субъективные впечатления выдаешь за объективную картину. Сокращение производства продовольствия было? Было! А то, что был коллапс импорта, это не мне тебе объяснять. Объективные факты говорят, что в стране не хватало продовольствия. Иначе она не занималась бы завозом гуманитарной помощи. А то, что было некоторое количество ресторанов, — это же не аргумент. У большинства людей не было возможности в эти рестораны ходить…
А. Н.: Голодная смерть — это когда уже голодомор. Это когда нет ничего…
П. А.: Голодомора не было точно!
А. Н.: А когда я говорю «голод», я имею в виду резкое снижение потребления. Если ты будешь есть по батону хлеба в день, наверное, ты не помрешь, но и здоровым человеком ты, наверное, тоже не будешь, если делать это долго.
П. А.: В любом случае ты спасал население. Это правда.
А. К.: Я хорошо помню, как началась эта система, когда производители продовольствия не давали из своих регионов его вывозить.
А. Н.: Производители просто элементарно держали товары. Их не выпускали в торговлю. Ждали повышения цен. А дальше ты имеешь только два простых варианта: либо освобождаешь цены, либо переходишь к продразверстке.
П. А.: Но заметь: мы в этот момент о голоде не говорим!
А. Н.: Отчего же? Конечно, говорим! Алик прав. В условиях катастрофического сокращения импорта и резкого сокращения производства мяса (поскольку, повторюсь, животноводство в решающей степени было построено на импортном кормовом зерне) продовольственные ресурсы сильно сжались. Наверное, если бы их правильно «размазать», голодных смертей бы не было, но голод на бытовом уровне в виде снижения потребления был бы…
Что же касается субъективных переживаний, то на этом совещании с питерцами у меня был лично драматический момент… Совещание, внешне напоминавшее партийно-хозяйственный актив. Зал заседаний Политбюро ЦК КПСС, огромный стол, сидит человек 25–30, все это на эмоциях: «Завтра начнут дохнуть куры, потом люди и т. д.». Потом все замолкают и смотрят на тебя. Ты начальник, ты решай. А я, собственно, академический ученый, привыкший к спокойным беседам, без крика, нервов. И вот на тебе — решай!
П. А.: Требовалось типичное решение, которое легко должны уметь принимать руководители такого уровня.
А. К.: У этого отобрать, этому дать?
А. Н.: Ну да. Тут могло быть только административное решение. Рыночным путем эту локальную задачу решить нельзя было. Но я сейчас про другое. Я в тот момент подумал: «Я сейчас, пожалуй, встану, выйду отсюда, закрою дверь и никогда больше сюда не приду». Сдерживать себя от того, чтобы просто встать и уйти, — это, правда, очень тяжело. Особенно когда оперативными вещами занимаешься. Слава тебе, Господи, что Леня Чешинский был. И он вдруг говорит: «Андрей Алексеевич, там два корабля идут с зерном на Мурманск, а в Мурманске ситуация получше, под вашу личную ответственность мы их завернем сейчас на Питер». Тут я уже оживился… Под мою личную ответственность? Милости просим! Тут же по селектору связались с капитанами, развернули, потом я открыл на несколько дней госрезервы (пока корабли подойдут), потом какую-то картошку по бартеру придумали закупить в Польше. Выкарабкались.
П. А.: Все поменялось, когда цены отпустили. Буквально сразу…
А. Н.: Я после этого совещания пошел к Егору и сказал, что либерализацию цен откладывать нельзя. Дальше республики, я помню, проволынили это. Сначала планировалось с 1 декабря, потом с 16 декабря, все кончилось 1 января.
П. А.: Правильно я понимаю, что после либерализации цен ты уже таких совещаний не проводил и больше так не решал? Если это так, это как раз и говорит о том, что было плохое снабжение, а не абсолютное отсутствие продовольствия. В принципе освобождение цен вылилось в их рост, и предложение сбалансировалось со спросом. Не было физического отсутствия продовольствия, а просто цены были слишком низкие.
А. Н.: Нет.
П. А.: Это другая ситуация, она отличается фундаментально. Это ситуация, которая не напоминает ситуацию 1918 года, когда физически не было продовольствия.
А. Н.: Нет.
А. К.: Физически оно как раз было в 1918 году. Оно было в деревнях, и его не хотели продавать на рынках.
А. Н.: И да и нет. Ресурсы действительно сильно сжались. Дальше у тебя было две системы, как их перераспределить. Или административно, через продразверстку и карточки, или через повышение цен, что сделало бы их малодоступными для какой-то части населения…
А. К.: И продразверстка, и либерализация цен решают одну и ту же задачу…
А. Н.: Только по-разному. Либерализация цен все-таки решает это быстро и менее брутально, а продразверстку еще надо организовать, кого-то расстрелять, мобилизовать вооруженные отряды… Потом, Петя, как ты помнишь, мы же одновременно провели и либерализацию импорта, хозяйственных связей, торговли. И как только появился частный интерес, импорт пошел, производители из закромов достали, и производство продовольствия тоже стало расти…
П. А.: Безусловно. Импорт тоже пошел весной вверх, поэтому физическое наличие продовольствия увеличилось.
Источник: Альфред Кох, Петр Авен. Революция Гайдара: история реформ 90-х из первых рук. М.: Альпина Паблишер, 2015.
Дефицит в годы перестройки: за чем стояли в очередях
Экономические проблемы в СССР, о которых специалисты заговорили еще лет за десять до распада Союза, начали ощутимо отражаться на жизни людей уже во второй половине 1980-х годов. В принципе, дефицит тех или иных товаров существовал практически на протяжении всей истории СССР, но только с началом перестройки массово начали исчезать товары первой необходимости. Если в 1960-1970-х слово «дефицит» в первую очередь ассоциировалось с импортной одеждой и другими редкими, но не необходимыми товарами, то во второй половине 1980-х это слово вызывало уже совсем другие ассоциации.
Проблему пытались каким-то образом решить: например, в 1987 году разрешили открывать кооперативы в надежде на то, что частные мелкие предприятия смогут наряду с государственными снабжать население необходимыми товарами. Однако это не улучшило ситуацию, кооперативы по большей части занимались тем, на чем можно было быстро заработать, а не производством товаров повседневного спроса: перепродавали втридорога закупленные на госпредприятиях вещи и продукты (что только усугубляло дефицит), выполняли заказы государственных предприятий (например, ремонтно-строительным кооперативам было выгоднее работать на большой завод, чем на частных лиц) и так далее.
Тревожным признаком в глазах многих стало повсеместное возвращение талонов, которых в большинстве регионов не видели с голодных послевоенных времен. В 1988 году ввели талоны на стиральные порошки и мыло. В 1990 по талонам уже отпускались практически все: мясо, сахар, водка, яйца, масло, сигареты – но наличие талона отнюдь не обозначало того, что товар в принципе где-то есть в наличии. Приблизительно в то же время в некоторых крупных городах ввели так называемые «карточки потребителя», которые выдавались по прописке: теперь, например, жители Подмосковья не могли, как раньше, ездить в Москву за продуктами. Дефицит продовольствия неизбежно сопровождали очереди, в которых можно было простоять несколько часов. Находились предприимчивые люди, которые продавали свои места (чем ближе к прилавку – тем дороже).
К осени 1991 года ситуация стала совсем катастрофической: очевидцы вспоминают, что прилавки магазинов стремительно опустели за несколько недель. Сначала в большинстве городов оставались только консервы (москвичи и ленинградцы преимущественно помнят рыбные консервы и банки с морской капустой, жители Владивостока, помимо консервов, могли купить перемороженный минтай и треску). После исчезло и это – магазины стояли полностью опустевшие, изредка в них «выбрасывали» какой-то товар и собиралась гигантская многочасовая очередь. Приспосабливались по-разному: кому-то выдавали продовольствие на предприятиях, кто-то получал гуманитарную помощь из Америки и Европы (ее, если повезет, можно было получить в школах или на работе), у некоторых горожан были дачи с огородами или родственники в деревне со своим хозяйством. Многим этот период запомнился бездумным нервным накопительством: в магазинах не было ничего – но холодильники и кладовки были забиты. При первой возможности люди покупали все, что нужно и не нужно, впрок – опасаясь, что потом и этого не будет. Запасы откуда-то добытых мешков с сахаром, хозяйственного мыла и спичек у многих истощились только к 2000-м годам.
Продуктов катастрофически не хватало всей стане, но в разных частях России происходящее ощущалась по-разному. В Москве многие жители всерьез опасались, что вскоре наступит голод, в Петербурге тоже жили крайне тяжело, но ситуация была чуть-чуть получше (вероятно, благодаря действиям Собчака, который договаривался с Франсуа Миттераном и Гельмутом Колем о поставке гуманитарной помощи и открыл государственные запасы продуктов, предназначенные на случай войны), некоторые деревенские жители смогли пережить это время с помощью собственных хозяйств. Правительство пришло к выводу, что способа выйти из кризиса постепенно уже не существует, и решилось на неотложные экономические реформы – в 1992 году произошла либерализация цен. Теперь государство не регулировало цены, предприятия могли сами решать, сколько будет стоить их продукция, а вскоре прилавки магазинов заполнились товарами – дефицит закончился. Появились другие проблемы: реформы повлекли за собой гиперинфляцию – если раньше у людей были деньги, но на них ничего нельзя было купить, то теперь в продаже появилось все, но долгое время люди мало что могли себе позволить.
Дмитрий Травин: «Нелюбовь к реформаторам — проблема далеко не только российская»
Я бы сказал, что нелюбовь к реформаторам — проблема далеко не только российская. Практически все известные мне реформы последних столетий создавали для реформаторов очень серьезные проблемы. Классический случай — это реформы Тюрго во Франции в 70-х годах XVIII века. Франция уж насколько вроде бы цивилизованная страна, но когда в ходе этих реформ были затронуты интересы влиятельных людей, Людовик XVI в своем реформаторе разочаровался, отправил его в отставку, ну а вскоре после этого Тюрго скончался. Кстати, ему было ровно столько же лет, сколько было Егору Гайдару.
Такого рода проблемы возникают по объективным причинам. Дело в том, что любые реформы предполагают изменения в экономике, в результате которых кому-то на первых порах будет лучше, а кому-то хуже. Разумные реформы в конечном счете, конечно, для всего общества приносят улучшение, но эти массовые улучшения происходят, как правило, только со сменой поколения. А на первых порах, если какой-то человек вдруг оказывается в результате реформ в сложном положении, допустим, теряет работу в ВПК и вынужден искать себе какую-то новую работу, то, конечно, он будет не любить реформаторов. И в России таких людей, которые не любили реформаторов, было очень много.
Насколько их бывает много, зависит от двух вещей. Первая — это структура экономики. Скажем, в России примерно четверть экономики была связана с военно-промышленным комплексом, и еще значительная доля — невозможно посчитать сколько — с теми отраслями в экономике, которые в результате рыночных реформ должны были сворачиваться. Понятно, что люди, работающие в этих секторах экономики, были разочарованы в реформах и не любили Гайдара. Советский Союз был одной из самых нерыночных стран в свою эпоху, поэтому реформировать такую экономику было особенно сложно, и десятки миллионов людей от этой реформы на первых порах проигрывали. В других странах доля экономики, которая сворачивалась, могла быть поменьше, поэтому там и сопротивление реформам могло быть не столь сильным, как в России. Это первый момент, из-за чего реформаторов не любят.
Второй момент связан с тем — здесь Тимур Аркадьевич был, конечно, прав — что надо людям разъяснять суть реформ. Я как-то спрашивал у президента Вацлава Клауса, как он относится к гайдаровским реформам. Он сказал, что в целом и он, и Гайдар, конечно, делали однотипные реформы. Но Вацлав Клаус смог стать президентом Чехии и был довольно популярным человеком не только потому, что структура чешской экономики была все-таки более благоприятна для реформ, чем структура российской экономики, но и потому, что Клаус много занимался разъяснением сути реформ. Он постоянно выступал по телевизору. Правда, Клаус тут же уточнил, что когда они беседовали на эту тему с Гайдаром, тот возразил примерно так: «У тебя вся страна, как Москва и Московская область. Так вот с Москвой и Московской областью у меня тоже особых проблем нет, но трудно объяснить все происходящее стране, в которой 140 миллионов». Так что возможность разъяснения была очень относительная. Я думаю, что не вина, а скорее беда гайдаровских реформаторов состояла в том, что они не смогли донести свои идеи до каждого гражданина России.
Но, кстати, я бы заметил, что их усилия были не так уж слабы, как это сейчас может показаться. Потому что по итогам выборов в парламент в 1993 году гайдаровский «Выбор России» получил больше всего мест в Государственной Думе. То есть это было значительно меньше половины, но результат был неплохой. Получается, что тогда, в 1993 году, граждане России все-таки высоко оценивали реформы Гайдара, и та непопулярность реформ, о которой сегодня многие любят говорить, как ни парадоксально, возникла не в тот момент, когда происходили сами реформы, а потом, уже на основе рассказов, мифов, воспоминаний.
В целом российское общество, я считаю, реформы приняло нормально, но, конечно, на Гайдаре многие, так сказать, оттягивались за те неудачи, в которые они объективно попадали. Серьезные проблемы у реформаторов возникли между 1993 и 1995 годами. Вот что произошло в эти два года, из-за чего люди, которые в трудный момент голосовали за «Выбор России», вдруг перестали за него голосовать — это загадка. Но, к сожалению, насколько я знаю, этот уникальный момент, по которому можно защищать диссертации, совершенно неисследованный в России.
Дмитрий Травин — кандидат экономических наук, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге.