- Вкладка 1
К середине 1930-х годов дореволюционный Екатеринбург превратился в мощный промышленный центр Свердловск. Город был отстроен практически заново, к имеющимся дореволюционным предприятиям добавились заводы Уралмаш, Уралэлектротяжмаш, Уралхиммаш. Строили ударными темпами, мобилизуя все возможные силы и все чаще запуская репрессивную машину. Сегодня воспоминания о социалистической утопии тех лет неотделимы в сознании родственников и потомков ее первых строителей от внезапных арестов, ссылок в лагеря, расстрелов без суда, потерянной связи с близкими и разрушенных семьях. Как на практике происходило превращение Екатеринбурга в Свердловск, откуда взялась идея строительства городка-коммуны для сотрудников НКВД и как люди переживали травматический опыт того времени, разбираемся в третьем материале цикла «Долгое время».
Екатеринбург — Свердловск
К середине 1930-х годов Свердловск внешне практически уже ничем не напоминал дореволюционный Екатеринбург: по сути, на месте прежнего города за рекордно короткое время выстроили новый, с десятками конструктивистских зданий, самыми передовыми заводами, развитой транспортной системой, электростанциями, водохранилищем и водопроводом. Этот индустриальный центр с населением почти 450 тыс. человек (на момент революции в Екатеринбурге проживала всего 71 тыс.) возник буквально за десятилетие.
По плану Свердловск, новый политический центр Урала, должен был стать мощной промышленной базой: вокруг города уже имелось много добывающих дореволюционных предприятий, и теперь, когда после Гражданской войны они вновь заработали, нужно было построить заводы, чтобы из добытых полезных ископаемых что-то производить. В конце 1920-х годов начали строить сразу несколько таких предприятий: Уралмаш, Уралэлектротяжмаш, Уралхиммаш и др. Большую часть неквалифицированной рабочей силы на этих стройках составляли подневольные люди: в основном это были спецпереселенцы, раскулаченные крестьяне, на некоторых заводах работали заключенные. Необходимой для строительства техники не было, навыков – тоже, а заводы по плану должны были стоится ударными темпами, поэтому стройка велась «штурмовым» методом (сгоняли еще больше неквалифицированных рабочих, устраивали воскресники и субботники, увеличивали рабочий день, создавали призванные воодушевлять народ агитколлективы). Из-за подобных методов люди часто получали травмы или погибали, объекты строились не всегда качественно, на стройке Уралмаша однажды даже сгорел целый механический цех. Проколы и неудачи обычно списывались на «классовых врагов».
Образцовая ударная стройка (судя по газетным публикациям) одного из самых больших заводов в стране — Уралмаша — на деле выглядела так: люди жили в холодных бараках и землянках, практически не имели времени на отдых, в рабочем поселке нередко случались разбои и грабежи – без топора ночью на улицу не выходили. В лесах вокруг промышляли разбойники, отбивавшие транспорт с продовольствием, которое везли в поселок. Люди много пили, что регулярно приводило к дракам и поножовщине. В 1931 году на заводе на этой почве произошло бытовое убийство – один рабочий зарезал другого. В назидание всем устроили показательный процесс: в результате обвиняемый сознался в том, что убил из зависти, потому что погибший плотник был передовиком и ударником. После суда рабочего расстреляли.
На протяжении всего строительства расправлялись с неугодными инженерами и руководителями: в начале 1930-х при загадочных обстоятельствах погибли несколько руководителей Уралмашинстроя, множество людей были арестованы как «вредители». В 1933 году состоялось торжественное открытие завода. Вокруг него был образован новый соцгородок: построили школы, жилые дома, баню, установили фонари, проложили водопровод. Всего за три года завод, оснащенный по новейшему слову техники, начал производить огромное количество продукции. Грандиозный план осуществился – во многом благодаря усилиям руководителей и инженеров. А в 1937 году весь руководящий состав в количестве около 400 человек был расстрелян.
В 1920-1930-е годы возводились не только заводы: стройка охватила весь город. Провели водопровод, построили радиостанцию, множество жилых и общественных зданий: квартал для сотрудников НКВД, прозванный в народе «городком чекистов», жилкомбинат второго дома Горсовета, комплекс Втузгородка, Дома связи и печати, театры, музеи, — разбили парки и сады, запустили трамвай. По большей части трудились на этих стройках те же спецпереселенцы. «Отец и мать работали на строительстве Городка чекистов. Кранов не было, и вот представьте себе, мама по лесам, в окоренке – а это были такие носилки – таскала наверх кладочный раствор. <…> …как сейчас помню, приходила с работы и могла лишь стонать, не знала, куда деться, так тяжко ей было», – вспоминает сын спецпереселенцев Василий Попов. Многих руководителей и инженеров ждала судьба командного состава Уралмашстроя или годы в ГУЛАГе.
Город рос и менялся на глазах, хотя по-прежнему не мог вместить всех жителей: возводимого государством жилья не хватало, и люди выкручивались, как могли. Например, не дожидаясь разрешения, обустраивали дома на пустырях: в конце 1920-х на Московском торфянике насчитывалось около сотни деревянных построек и больше десятка землянок. Такой самострой назывался в народе «нахаловками». Но облик города меняло не только широко развернувшееся строительство. К 1930-м годам правительство уже активно боролось с церковью. Прежние доминанты города, старинные соборы, были взорваны, и самыми высокими зданиями в городе стали построенные в начале 1930-х годов одиннадцатиэтажный жилой блок Второго дома советов и гостиница «Исеть», входящая в комплекс «Городка чекистов».
На фото: Свердловск в 1930-х годах.
«Городок чекистов»
Идея устроения домов-коммун и соцгородков, получившая развитие в первые десятилетия советской власти, была не нова: еще в XIX веке французский философ Фурье придумал так называемые «фаланстеры», дома-города, где могла проживать коммуна из более чем полутора тысяч человек. В них предполагались жилые помещения, столовые, библиотеки, детские игровые комнаты, гостиница – все, что необходимо для жизни. Одним из самых знаменитых фаланстеров стал парижский «Улей», созданный Альфредом Буше, в котором какое-то время жили Модильяни, Шагал, Сутин и много других известных людей того времени.
Дома-коммуны, жители которых подбирались по профессиональному признаку, стали возникать в России практически сразу после революции: в 1918 году появились Дом литераторов в доме купца Лопатина и Дом искусств в доме генерал-полицмейстера Чичерина в Петербурге, начали создаваться коммуны рабочих – такой образ жизни активно пропагандировался властью. Однако в связи с притоком населения в город остро встал вопрос нехватки жилья, и тогда архитекторы-конструктивисты начали строить дома, изначально предназначенные для коммунального общежития. В 1928 году вышло «Типовое положение о доме-коммуне», где были зафиксированы основные принципы, которым должны соответствовать такие здания. Примерами подобных построек могут служить Дом Наркомфина, дом-коммуна на ул. Орджоникидзе, дом-коммуна Текстильного института в Москве.
В середине 1930-х в Екатеринбурге был построен целый соцгородок для сотрудников НКВД, который в народе прозвали «городком чекистов». В целом, он соответствовал принципам, по которым строились дома-коммуны , но отличался небывалым элитным размахом. Весь квартал состоит из 14 корпусов, в которых имелись свои поликлиника, ясли, прачечная, библиотека и даже мебельная мастерская, где изготавливали мебель исключительно для жителей квартала. Ночью весь городок освещался электрическими фонарями и прожекторами. В квартирах были телефоны. Жителей снабжали всем, что считалось необходимым: каждому полагалась казенная мебель, набор посуды, постельное белье – существовали даже казенные фортепьяно и рояли. Выбор товаров в универмаге тут, даже во времена дефицита, был гораздо шире, чем в обычных городских магазинах. Но были и свои особенности: например, система прослушки, установленная в воздуховодах. Естественно, пройти в «городок чекистов» можно было только по пропуску.
Но утопия есть утопия: идеального соцгородка не получилось. Ощущалось совершенно противоречащее всем принципам коммунизма социальное неравенство: простые сотрудники НКВД и МВД жили в коммуналках или квартирах-ячейках, высшие чины – в шестикомнатных хоромах. Обслуживающий персонал (буфетчицы, работники прачечной, столовой, кочегары) проживал в отдельном корпусе, который считался домом для изгоев, презираемых остальными жителями. В 1940-х обитатели городка начали понемногу переделывать неудобные квартиры: пытались впихнуть подобие кухни, переустанавливали окна (которые изначально распахивались наружу, и их нельзя было вымыть без риска вывалиться), ставили перегородки в комнатах. Уже в 1950-е отменили пропускную систему, и комплекс перестал быть закрытым.
С того момента, как в городок заехали первые жильцы, простые жители Свердловска по понятным причинам стали побаиваться этого места. Появились городские легенды, которые рассказывают до сих пор: якобы в городке есть подземелья, уходящие в землю на несколько этажей, с помещениями для допросов и пыток, секретные тоннели, ведущие к другим важным объектам. Особый колорит рассказам придает тот факт, что некогда на месте городка чекистов было кладбище (в XIXвеке это была окраина города). Легенды, как ни странно, возникли не на ровном месте, и подземелья действительно существуют, а назначение некоторых из них действительно до конца неясно. Впрочем, большая часть ходов заложена кирпичом, завалена или затоплена, а оригинальных планов строительства комплекса до сих пор не нашли.
«Он собрался, не подозревая ничего плохого»: воспоминания родственников репрессированных жителей Свердловска
«К нам приехали и забрали сразу четверых, в том числе моего отца. Моя мама, Александра Александровна, неделю ходила, пороги обивала, хотела узнать, где ее муж, что с ним. Но никто ничего не говорил, и лишь несколько лет назад нам удалось узнать, что вскоре всех, кого тогда забрали, завели за гору Миасс и расстреляли. А вот в 1956 году мы получили из ЗАГСа Миасса свидетельство о смерти моего отца. Там написано, что он умер 21 ноября 1941 года. И причина смерти указана: язва желудка. Такую предлагали родственникам официальную версию».
Евгений Бородин, сын репрессированного Федора Бородина, кузнеца из Миасса
«Позвонил один из начальников местного отдела НКВД и сказал, что нужно прислать врача на вызов к больному ребенку. Мама ответила, что сейчас пришлет дежурного фельдшера. Это был выходной день, воскресенье. Тот начальник ответил, что ему нужен именно Андрей Михайлович. Мама ответила, что он моется в бане, на что ей сказали – вот помоется и пусть приходит. Он собрался, не подозревая ничего плохого. Взял инструменты и отправился на вызов, сказав маме, что вернется через полчаса. Больше она его никогда не видела…
Через полчаса после его ухода пришли сотрудники НКВД с обыском. А мама, много общаясь с репрессированными, поняла, что это может значить. В 1937-1938 годах, работая в Усть-Куломском районе, она и сама неоднократно наблюдала аресты, когда люди также бесследно пропадали. Обыск мог означать только одно – Андрей Михайлович не вернется. Сотрудники НКВД только передали маме от него, что он просил собрать для него теплые вещи – валенки, пальто и шапку».
Генриэтта Нефедова, падчерица репрессированного Андрея Вишневского, врача
«Когда забрали отца, дом у нас отобрали. Мы жили в землянке у какой-то старухи. Мы с мамой, Евдокией Ивановной, пришли на вокзал, она меня посадила на лавочку и сказала: “Посиди. Я скоро приду”. Я сидела до темноты, ее ждала, но она больше не пришла. Я сижу реву. Мать ушла в 1939 году куда-то, я ее больше не видела. Мне сказали, что мать волки разодрали. В те годы очень много волков было. Тетка, у которой мы жили, пришла и забрала меня с вокзала. “Вот, – говорит, – от твоей мамки только котомка осталась”. Когда брата Сергея стали забирать на фронт в 1941 году, он меня посадил на поезд и сказал: “Запомни станцию, на которой ты родилась, с какого ты года и фамилию, имя, отчество”. Но я не запомнила, то ли Вера, то ли Валя. А в детдоме меня назвали Майей. Я родилась в 1931 году, но меня записали в 1928. И еще он сказал: “Никогда не говори, что отец у тебя – ‘враг народа’”. После войны брат по всем детским домам меня искал. Так и не нашел, умер».
Майя Вукулова о своей семье и репрессированном отце
«Его обвиняли в антисоветской агитации и пропаганде. Она заключалась в том, что будто бы он, начиная с 1925 года, систематически агитировал против проводимых советской властью на селе мероприятий – землеустройства, сельхозналога, самообложения, распространения займа, хлебозаготовок и подбивал на свою сторону середняков. Говорил, что советская власть есть власть насилия, что хлеб выгоднее продавать на частном рынке, чем отдавать государству за бесценок. Мо, на рынке можно по 6 рублей за пуд продать, а государство берет всего лишь по 20 копеек. Дед отрицал все обвинения. Кстати, вместе с ним по делу шел еще и другой крестьянин, Семен Котельников. Заместитель окружного прокурора Архиповский направил дело в Особое совещание по коллегии ОГПУ для рассмотрения во внесудебном порядке. Дело квалифицировано по статье 58-10. Три года концлагерей. Увезли его на Соловки. Однажды бабушке пришло письмо от священника, тот писал, что познакомился с Ильей Титовичем, тот умер от воспаления легких по дороге на Соловки. Тело сняли в Кандалакше. И умер дед на руках этого священника».
Надежда Вершинина, внучка репрессированного Ильи Глазырина, крестьянина
«Когда папу арестовали, 28 февраля 1938 года, и увезли в Свердловск, мне было девять месяцев, а в июле его уже расстреляли. Узнала я об этом недавно, несколько лет тому назад, когда нам выдали документы. Он работал тогда в Березовском на шахте. У них был ленинский субботник – это мне мама рассказывала. Мусор они складывали недалеко от гаража и потом его сжигали. И вот на отца пришел донос, что он сжег гараж. А гараж был цел. Написал один из папиных друзей, его арестовали и заставили, это понятно. В его следственном деле написано, что папа был арестован “как участник шпионско-диверсионной организации, существующей в Березовском районе и созданной немецкой разведкой. Совершил поджог гаража рудоуправления”. Все обвинения признал. В 1959 году при пересмотре дела было установлено, что протокол допроса был сфальсифицирован бывшим работником НКВД Бокаревым. Сейчас имя папы в 15-й секции мемориала на 12-м километре».
Эльвира Алиева, дочь репрессированного Валентина Жганьяра, бригадир цеха рудоуправления
Интервью с родственниками репрессированных в годы Большого террора собраны в книге: «Большой террор в частных историях жителей Екатеринбурга» (Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2018).
На фото: Павел Бажов, Демьян Бедный и сотрудники «Крестьянской газеты» в окрестностях Свердловска, 1926 год.
Ярослав Леонтьев: «У органов безопасности имелось много разных категорий учетников»
Партийные чистки были вполне обычным явлением для того времени. Чисток было несколько: первые происходили еще в начале 1920-х годов, повторные — уже после победы сталинизма и «великого перелома» в начале 1930-х годов. Причины могли быть самые разнообразные. Поначалу даже смехотворные — человек продолжает посещать церковь, или у него иконы в доме, или он венчался, будучи членом партии. За все это могли исключить, но потом с тем же успехом через некоторое время восстановить. В начале 1930-х годов уже начали смотреть по всем пунктам: какую позицию занимал во время Гражданской войны, не был ли в плену, не оказывался ли на какой-то противоположной стороне. Насколько я понимаю, по одному из доносов Павлу Бажову вменяли, что на какое-то время он как бы растворился, то есть ушел в подполье, но при этом активности не проявлял. Это все учитывалось.
Так называемый партийный стаж также был достаточно важным моментом, потому что он давал, как сейчас бы сказали, ряд бонусов и привилегий. Старый большевик или не старый — это имело значение. Поэтому за стаж бились, и в особых случаях за какие-то революционные заслуги бывшим членам других партий, перешедшим к большевикам, давали стаж не с момента перехода, а с момента их вступления в эсеры или меньшевики, то есть в другую партийную силу. Поэтому, конечно, могли быть какие-то манипуляции со стажем. Если не удавалось доказать правомерность, то это тоже могло стать предметом рассмотрения и исключения. Но человек, если у него не было на тот момент нужных документов, мог их собрать после и подать апелляцию. Параллельно с ЦК, существовала Центральная контрольная комиссия (ЦКК), а также были различные контрольные комиссии на местах, в регионах. И порой происходили восстановления в партии.
Прямых репрессий в случае исключения из партии, насколько я понимаю, не было. Просто зачастую, если человеку не удавалось реабилитировать себя, то, конечно, он уже попадал не то чтобы под колпак, но в разные категории учетников. Потому что у органов госпезопасности — сначала ОГПУ, потом НКВД — имелось много разных категорий учетников: члены бывших политических партий, которые квалифицировались как антисоветские, разнообразные лишенцы, которые были лишены прав по конституции 1936 года, и многие другие. Были даже такие забавные названия — твердоучетники, мягкоучетники. Естественно, люди, которые были исключены из партии, особенно если это было сопряжено с каким-то скандалом или разоблачением, местами тоже попадали в какую-нибудь категорию учетников у подконтрольных органов. И в принципе это, конечно, кандидат на репрессии.
Но так случалось не всегда, и с Бажовым этого не произошло в том числе, как я думаю, потому, что вообще по писателям, по литераторам, судя по всему, существовали особые инструкции, шедшие непосредственно, как говорили, из Кремля и лично от вождя, который старался контролировать литературный процесс в СССР. Как мы сейчас уже знаем, несмотря на ряд донесений секретных сотрудников насчет других писателей, что они вели антисоветские и пораженческие разговоры, к ним не применяли репрессии. Кроме того, часто считалось, что если человек получал какой-то орден или премию — Сталинскую или иную, — это давало ему определенный иммунитет. Например, в окружении писателя Пришвину все время велись такие критические разговоры или производилась критическая рефлексия, и это фиксировалось спецорганами, но репрессивного хода этому не давали. Потому что, как сказал Сталин, «инженеры душ человеческих», и к ним было особое отношение. Бажова, даже несмотря на все свои ошибки и прегрешения, за которые, возможно, в другой ситуации он стал бы кандидатом на репрессии, ценили, конечно, как большого таланта и автора «Малахитовой шкатулки», все это было.
Ярослав Леонтьев — доктор исторических наук, профессор Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова.