- Вкладка 1
Смерть Сталина вызвала у советских граждан разные чувства — официально говорилось о всенародной скорби, и кто-то действительно искренне горевал, не зная, как жить дальше, в то время как другие вздохнули с облегчением. Последовавший за этим доклад Хрущева с разоблачением культа личности и признанием преступлений сталинского режима, казалось бы, должен был внести ясность. Но и сегодня отношение к этому периоду советской истории далеко от однозначности — вплоть до того, что сами жертвы репрессий нередко считают произошедшее с ними единичной ошибкой системы. Что ощущали люди в марте 1953 года, как происходил процесс десталинизации страны и почему сегодня многие по-прежнему не готовы признать преступность сталинского режима, разбираемся в седьмом материале проекта «Долгое время».
Прощание со Сталиным
Ранним утром 6 марта 1953 года диктор Юрий Левитан объявил по радио о том, что накануне вечером скончался Иосиф Сталин. Вскоре гроб с его телом выставили в Колонном зале Дома Союзов. Все, кто хотел попрощаться, должны были успеть это сделать до 9 марта, дня похорон. Всего за это время колонный зал посетило около 2 миллионов человек. Люди специально приезжали из других городов, чтобы проводить Сталина: «…они рвались на поезде из Киева в Москву, но невозможно было купить билет», – вспоминает Лариса Гормаш, которая в те годы была студенткой. Формально на прощание было отведено три дня, но на второй день доступ в Колонный зал был закрыт для всех, кроме официальных делегаций, и простым людям пришлось заново отстаивать гигантскую очередь.
Народ шел толпой через Трубную площадь к Пушкинской, по улицам Пушкинской и Горького (сейчас – Большая Дмитровка и Тверская) к Охотному ряду. Отклониться от этого маршрута было невозможно – все переулки были перекрыты военными грузовиками. Но сам поток никто не ограничивал, и люди продолжали прибывать, напирая на тех, кто оказался впереди. «Поперек улицы Горького на входе со стороны площади Маяковского была преграда из трех рядов грузовиков, которая препятствовала проходу людей. Толпа рвалась вперед, об преграду бились люди, которых спонтанно прижимала толпа. На грузовиках стояли солдаты, они вытаскивали наверх визжащих женщин и ослабевших мужчин. Затем этих людей выводили за пределы площади», – так описывал первый день прощания со Сталиным тогдашний студент Борис Шкляр. Людей буквально вдавливало в ограждения и стены. Юрий Борко вспоминал, как погиб его товарищ: «Толю нашли возле одного из домов на Трубной площади, рядом с низко расположенным окном, закрытым массивной чугунной решеткой. Его с такой силой вдавили в нее, что грудную клетку раздробило на множество частей».
В результате давки в эти дни погибло множество людей. Советские власти пытались скрыть произошедшее. В прессе писали только о том, как много народу пришло проститься с вождем; в моргах выдавали свидетельства о смерти, в которых была указана ложная причина. Но о трагедии знали все – слишком много было очевидцев этих событий. У московских моргов толпились люди, искавшие своих пропавших близких; жители домов в тех местах, где была давка, слышали крики и видели, как выносили тела и пострадавших. Никакого расследования этих событий проведено не было, поэтому количество погибших не известно до сих пор – называют разные цифры, от нескольких сотен до нескольких тысяч человек.
«Говорить-то всякое говорили, конечно, но аккуратно очень»: как простые люди реагировали на смерть Сталина
«5 марта Сталин умер. Мы сидели в актовом зале и рыдали. Плакали все — мы не могли представить себе жизнь без Сталина. Нам с детского сада внушали, что есть человек, без которого мы не можем жить и дышать. Кругом висели его портреты, на улицах стояли его бюсты, и казалось, что с его смертью все остановится, все померкнет. И вот, выйдя из зала, мы, на эмоциях, договорились ехать в Москву. Дома это решение никто не одобрил, ведь мне было только шестнадцать лет, и ехать ночью в поезде мне никто не разрешил (мы жили во Владимире). Я плакала, просила, умоляла дать мне 5 рублей. Билет в Москву стоил 2 рубля. Первым сдался папа, и, как мама не убеждала, что на эти деньги семья живет два дня, папа убедил ее, что мы как-нибудь справимся. И вечером мы собрались на вокзал. Оказалось, что всем моим друзьям тоже пришлось поплакать, прежде чем и они получили заветные пять рублей. Поздно вечером мы сели в вагон, поезд до Москвы тогда шел четыре часа. Спать не пришлось: вагоны были темные, старые, грязные. Наконец мы прибыли, и тут началось. Мы спрашивали у москвичей, как пройти к месту, где в очереди стоят люди, приехавшие, как и мы, со всех концов страны, чтобы лично попрощаться с вождем. Нам сказали, что с Курского вокзала туда можно дойти пешком. И мы пошли, невыспавшиеся, голодные, но нам было все равно, ведь мы приехали к Сталину».
Людмила Пономарчук, студентка техникума
«Многие плакали, а я не просто плакала. Я человек невероятно эмоциональный и такой же была в детстве. Я рыдала. Я не могла идти. Подружки мои, однокурсницы, которые принимали участие в той дискуссии, взяли меня под руки. У меня совершенно отказали ноги, я рыдала все время, много часов, они меня вели вниз по Прорезной, а потом к дому до Институтской. Я не могла прийти в себя. Девочки пытались меня успокоить и буквально несли на себе. Когда я зашла домой, меня ждал там мой хороший друг, мальчик, который учился в Политехническом институте, — Леня Петрушенко. Его всегда хорошо принимали у нас дома. Он сидел на диване и ждал меня. Когда я его увидела, я очень удивилась: он сидел совершенно спокойно и не плакал. Он спросил у меня: “Светик, что случилось?”
Я говорю: “Леня, как, ты не знаешь, Сталин умер, как мы будем жить?”
Он на меня так посмотрел… он был на год всего старше, но имел одно преимущество — он был сыном председателя областного радиокомитета. И он многое, очевидно, слышал, о чем говорили в доме, но мы никогда с ним не говорили на эту тему. И вот он меня обнимает, целует, вытирает слезы и говорит: “Светик, чего ты плачешь, дурочка? Это же счастье — умер самый страшный деспот на этой планете. Умер убийца. Ты что, не знаешь, что он ссылал людей и расстреливал?”
Но я ему не поверила. Потом просто сказала: “Замолчи, ты не понимаешь, что ты говоришь!” Он сослался на отца и говорит: “Мы очень много знаем и многое слышали”. Я легла обессиленная, он меня укрыл одеялом, и больше ничего в этот день и в последующие дни не помню. Я знаю, что были только слезы и терзания».
Светлана Петровская, студентка
«Я был на работе. По радио объявили, в цеху микрофон висел — видимо, кто-то сообщил начальнику, и он передал нам, что так-то и так-то, 5 марта 1953 года скончался Иосиф Виссарионович Сталин. Я не плакал, но многие в цеху плакали. Женщины особенно. Как же так, как мы будем без Сталина дальше жить? Вот такое выражение было — как будем жить… Устроили на заводе митинг — машина грузовая заехала в проход завода, открыли борта, поставили стол. Красным полотном закрыли, а то как же — красное все должно быть. Портрет Сталина поставили. Вот тут уже многие начали плакать. Некоторые такие есть — они по любому поводу плачут. Но самостоятельных митингов не было, все под организацию.
Мама моя говорила — туда ему и дорога. Все же вокруг мучились. Колхоз хорошей жизни не создал, все видели, что творится. Но обсуждать очень опасно было. Кто-то посторонний услышит или сосед — пойдет и напишет, и тебя нет. Говорить-то всякое говорили, конечно, но аккуратно очень».
Алексей Дерюгин, слесарь
«В марте 1953 года мне было 14 лет, я учился в 7-м классе 554-й школы в Стремянном переулке (теперь это Вальдорфская школа № 1060). Директора нашего звали Тимофей Алексеевич, он всегда ходил в военной форме, в кителе. Был он очень толстый. Мы часто встречали его у пивных, где они со своим собутыльником, школьным сторожем, маленечко опохмелялись. Отношение к нему у нас было ироничное: мы его называли Бегемотом, потому что у него был такой подбородок необыкновенный, и не один, а несколько.
И вот в тот день мы пришли в школу, нас всех выстраивают в коридоре, и Бегемот объявляет, что умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это было ужасно. Почему? Потому что Бегемот заплакал, и все его подбородки разом затряслись, и это было жутко смешное зрелище. Кое-кто из ребят, даже многие, всхлипывали, а я был очень далек от подобных чувств и, наоборот, воспринял новость с радостью. И вот мы стоим, а в том коридоре висели портреты членов политбюро, и для того чтобы не засмеяться вслух, я стал смотреть на Берию, который был такой серьезный и в очках, и он меня как-то привел в чувство. Я так и не засмеялся, слава Богу, потому, что на самом деле многие ребята это воспринимали серьезно. В общем, директор порыдал, и нас отпустили из школы на три дня.
Помню хорошо как, когда я пришел домой, папа радостно сказал: “Балабус отбросил копыта!” Балабус — это на идиш “хозяин”: “Хозяин отбросил копыта!” Он был страшно рад. А мы с моим приятелем Мишей Куниным (он был из такой семьи, где прекрасно понимали, кто такой Сталин) тоже были страшно довольны: три дня свободных! Мы гуляли по улицам, а единственно, из-за чего нам было грустно, что из-за траура все кинотеатры закрылись. И катки. Мы чувствовали себя этим ущемленными в какой-то степени. А вообще обстановка в городе была траурной.
Смотреть на Сталина я не пошел — зачем?»
Павел Мень, семиклассник
Другие воспоминания о смерти Сталина - на сайте проекта 05/03/53.
Сталинабад, Сталинград, Сталинск: как проходила десталинизация страны
В феврале 1956 года на закрытом заседании XX Съезда КПСС Н.С. Хрущев прочел доклад «О культе личности и его последствиях», в котором рассказал о массовых политических репрессиях и, по сути, возложил вину за них на Сталина и созданный им культ личности. Доклад Хрущева положил начало процессу десталинизации. Процесс этот происходил постепенно и достаточно спокойно, лишь в редких случаях вызывая возмущение населения, не согласного с осуждением Сталина. Самыми массовыми стали протестные демонстрации в Тбилиси, которые были жестоко подавлены с помощью танков и бронетранспортеров.
Практически сразу поcле XX Съезда имя Сталина исчезло из клятвы пионеров и комсомольцев, которые прежде обещали «быть верными делу Ленина и Сталина». Гимн СССР стали исполнять без слов из-за строки «Нас вырастил Сталин – на верность народу», и только в 1977 году, когда его автор Михалков частично отредактировал прежний текст, утвердили новые слова. На первомайской демонстрации 1956 года на зданиях в Москве и большинстве городов уже не вывешивали портреты Сталина, но многие демонстранты – по привычке или действительно из уважения к «отцу народов» – приносили их с собой. Началось переименование практически всего, что было названо в честь Сталина: газет, заводов, учебных заведений, домов культуры.
Нынешние Московский проспект в Петербурге, Ступинская улица в Москве, Курортный проспект в Сочи, Московский проспект в Харькове когда-то назывались проспектами Сталина – современные названия они получили при Хрущеве. Именем Сталина в 1930-1950-е было названо несколько городов, которым во время десталинизации было возвращено прежнее название: Сталинабад – Душанбе, Сталинград – Волгоград, Сталино – Донецк, Сталинск – Новокузнецк и т.д. Из городов постепенно исчезали Сталинские районы, Сталинские площади и парки.
В том же 1956 году начался демонтаж памятников Сталину. Скорее всего, первым был снесен памятник в городском парке Тбилиси – это произошло сразу после охвативших город протестов, затем начался демонтаж по всем странам бывшего СССР. Самые большие памятники сбрасывали с помощью тросов и танков или взрывали, поначалу – часто в ночное время. Обломки переплавляли, свозили на склады, закапывали, топили в реках. В первое время, видимо, не все могли поверить в происходящее: осторожные власти Владимира и Калининграда не стали сразу уничтожать памятники, а просто перевезли их из центра на окраину (впрочем, и оттуда их довольно быстро убрали). Часто на оставшихся постаментах устанавливали памятники Ленину.
Своеобразным символом завершения процесса десталинизации стало захоронение тела Сталина, прежде находившегося в Мавзолее, у Кремлевской стены. Однако все свидетельства культа личности 1920-1950-х годов не уничтожены до сих пор: по данным Яндекс-карт, в России на сегодняшний день существует 20 улиц Сталина, общая протяженность которых составляет 29 километров. В отдаленных районах бывшего СССР сохранилось несколько памятников Сталину, в городе Дагестанские огни по сей день существует проспект Сталина, а в Китае – парк имени Сталина, когда-то задуманный как символ дружбы между коммунистическими странами.
Десталинизации подверглись в том числе и изобразительные произведения. В 1950-х художник Вячеслав Мариупольский переделал картину «Вожатая», а художник Сергей Григорьев – картину «Прием в комсомол».
Ирина Щербакова: «Даже те, кто сам попал в жернова репрессий и отсидел свой срок, могли верить, что это были отдельные перегибы»
Почему у людей — даже у тех, у кого пострадали родственники, — и сегодня неоднозначное отношение к репрессиям, вопрос сложный, и над ним много думали. Здесь задействован целый комплекс причин.
Прежде всего, как говорил Шкловский, была очень сильна энергия заблуждения, и это правда. На людей воздействовала очень мощная идеология, и она действительно порождала убежденность в том, что советская власть — это справедливо и что идеи коммунизма и построение коммунистического общества — это правильная цель. Тех, кто так считал, было довольно-таки много, это ощутимый процент людей в обществе. И после падения советского режима смириться с тем, что эта идея была ложной и что она вела лишь к тоталитаризму и несвободе, оказалось очень трудно.
Конечно, был и очень большой процент людей, которые в советскую идеологию не верили, которые были не согласны, но они или погибли в Гражданскую войну, или уехали в эмиграцию, или в конце концов тоже были репрессированы. Например, так произошло с крестьянством, которое, может быть, этой верой было и не охвачено, или не совсем охвачено, или был охвачен лишь небольшой процент активистов, но оно было уничтожено.
Кроме того, репрессии, которые сопровождали этот режим, порождали ужасный страх. Общество было сильно атомизировано, потому что люди боялись как-то объединяться. Этот страх в сочетании с верой дал очень длительный эффект. Поэтому даже те, кто сам попал в жернова репрессий и отсидел свой срок, могли верить, что это были отдельные перегибы или решения отдельных людей, пусть даже Сталина, а был бы Ленин, все было бы иначе.
Но параллельно с этим существовала и другая память — память о репрессиях, память о несправедливости, — и она, конечно, жила все это время, хотя была под запретом, загнана в подполье и только в очень небольших сегментах реальности выплывала наружу. С середины 1970-х эта запретная память, недовольство и общественное разочарование сошлись воедино и вылились в перестроечное движение, когда действительно казалось, что в стране почти не осталось тех, кто поддерживал советскую систему, кто верил в возможность построения коммунизма, кто считал, что все, что делал Сталин, было правильно и так далее. В этом был пафос перестройки, но это, конечно, тоже было в какой-то мере иллюзией.
Были и региональные особенности репрессий, часто связанные с геополитическим положением региона и с тем, что в этом регионе происходило — было ли там казачество или непокорные кавказские народы, или это была Западная Украина, которая после войны начала сопротивляться советизации, или это было литовское лесное сопротивление. И память о репрессиях в зависимости от региона тоже разная. Одно дело — это Норильск или республика Коми, которая вся была в лагерях, а другое дело — Центральная Россия, где напрямую не виден был труд заключенных. Или же это Москва, где, например, очень много было сделано руками заключенных, но все-таки этого не было видно, и для того, чтобы это показать, требуются специальные усилия.
Но не надо забывать, что диктатура означает вертикаль, что существовала круговая порука и что решения принимались очень узким кругом лиц и в очень сильной степени исходили от самого Сталина. Принятые в центре решения проводились и на местах. Даже после распада СССР люди не могли так быстро расстаться со своими травмами, которые глубоко жили в их семьях и передавались от родителей к детям. И одновременно они продолжали испытывать гордость, что мы живем в такой огромной стране. Поэтому и сам распад СССР воспринимался как травма, и отделение республик воспринималось как травма и как предательство.
А дальше разочарование в реформах и демократии породило ностальгию. К тому же ушли те поколения, которые понесли самые большие жертвы. Поэтому даже сегодня сказать, что государство было преступным, что все, что делалось, проходило под знаком тоталитарного режима, а раз это тоталитарный режим, то некоторую ответственность за это разделяют разным образом люди, которые его поддерживали, оказывается очень тяжело. Да и как сказать? Русского солдата призвали, он пошел воевать, освобождал от фашистов Прибалтику, там погиб. Нет его вины в том, что он освободил от фашизма, но не мог принести свободу. Признать, что этот режим не мог принести никакую настоящую свободу, очень и очень трудно.
Прошлое никогда не существует само по себе, оно всегда существует и интересует людей, если в нем можно найти ответы на то, что происходит в современности. Кажется, Леви-Стросс писал о том, что прошлое может быть застывшим, а может быть и горячей лавой, которая вырывается из вулкана. И что там вырывается и что из этого получается, часто не такой простой вопрос. Я думаю, что нынешняя власть своей идеологией очень сильно опирается на прошлое, потому что непонятно, что с проектом будущего. Из этого сложного комплекса причин и складывается такое неоднозначное отношение.
Ирина Щербакова — историк, кандидат филологических наук, руководитель молодежных и образовательных программ Международного Мемориала.